Макар подумал, мысленно восстанавливая события.
– Кстати, в разговорах со мной ваш дядя проявил себя человеком очень предусмотрительным. Достаточно ему было обронить, что вас с вашим шефом связывали личные отношения, и мы послушно бросились рыть в указанном направлении. То же самое произошло с Рощиным: мы бы занялись парнем в любом случае, но для верности Михаил Олегович подбросил нам факты поярче – например, о том, что Рощин угрожал вам.
– Что вовсе не соответствует действительности, – пробурчал Сергей, и Вика чуть удивленно взглянула на него – до этого момента «ньюфаундленд» почти ничего не говорил, лишь внимательно слушал. – Мы прижали вашего Вениамина, – Бабкин чуть заметно усмехнулся, – и он многое рассказал. Но об угрозах не обмолвился ни словом.
– Да, господин Каморкин постарался на славу. Он только одну большую ошибку допустил.
– Какую?
– Не смог не прорекламировать одну из своих книжек. Он, конечно, постарался отозваться о ней снисходительно, но у него это неубедительно получилось. Все-таки Михаил Олегович очень собой гордился. После того, как он пару раз упомянул, что книга написана хорошим, живым языком, я не мог удержаться и не купить ее. А там наткнулся на вторую фразу, которую слышал от вашего дяди, Виктория, и почти все стало мне ясно. Единственное, чего мы не понимали, – причину, по которой ваш дядя решил избавиться от вас таким своеобразным способом, но все равно было примерно понятно, в каком направлении искать. Книги и фотографии – вот две сферы, где Михаил Олегович проявил себя: в одной – явно, в другой – скрытно. После того, как в вашем ящике оперативники нашли извещение о заказной бандероли, оставалось только изучить содержание присланных вам писем. Вот, пожалуй, и все.
– Нет, не все, – вдруг проговорил Бабкин. – Мы полагали, что на острове за вами ведется наблюдение – нечто вроде эксперимента. Но ошибались.
– Я тоже так думала. Поначалу. Пока не нашла веревку.
– Ну конечно, веревка! – вспомнил Илюшин. – Последний жест милосердия со стороны Михаила Олеговича. Он искренне полагал, что очень облегчит таким образом вашу участь, подтолкнув к последнему шагу. А главное, получалось, что он совершенно ни при чем: ведь не он же затянет петлю на вашей шее!
– Самое смешное, – сказала Вика, – что он оказался прав. Дядя Миша действительно облегчил таким образом мою участь. До того, как я нашла веревку, я сходила с ума, а затем все встало на свои места. Я поняла, что кто-то хочет моей смерти и этот «кто-то» – реален.
Она перевела дух, потому что на долю секунды в ее воображении посреди больничной палаты взметнулись скалы второго острова, с одной из которых она собиралась спрыгнуть на камни всего лишь несколько суток назад. Вика моргнула, и скалы исчезли.
Илюшин уже собирался сказать, что им пора идти и что если у нее есть вопросы, то... Но Стрежина опередила его. Она умоляюще дотронулась до руки Бабкина, перевела взгляд с него на Макара. Лицо ее, за секунду до того собранное, жесткое, снова сделалось почти детским, и девушка спросила так тихо, что они еле услышали ее:
– Что же мне делать теперь? Скажите, что мне делать со всем этим?
Пока Макар обдумывал наиболее уклончивый и в то же время простой ответ, настраивавший девушку на оптимистичный лад, Сергей неохотно проговорил:
– Вашего дядю похоронили два дня назад. Мы были на его могиле... в общем, казенно там, сами понимаете. Крест надо поставить хороший, ограду... Весной цветы посадить.
– Да вы что?! – вскрикнула она. – Никогда! Вы с ума сошли? Я не смогу! Вы понимаете, что я не смогу?! Он... он мерзавец, он такое со мной сделал, а вы – вы говорите... крест! Нет, ни за что!
– Место-то там хорошее, – продолжал Бабкин, словно не слыша ее. – Вот только обустроить нужно. Крест, ясное дело...
– Я не смогу!
– И ограду посимпатичнее... Сейчас можно красивую ограду заказать. Да вы там, на кладбище, сами увидите.
– Я не смогу...
– А летом – цветы. Он какие цветы любил?
В палате наступила тишина, в которой слышался только скрип кровати, на которой раскачивалась беззвучно плачущая девушка.
– Гвоздики, – выговорила она наконец. – Белые гвоздики.
– Ну, значит, гвоздики, – согласился Бабкин.
Вика подняла на него глаза, которые казались незрячими из-за застилавших их слез.
– Гвоздики на кладбищах не растут, – всхлипнула она.
– Растут, – не согласился Сергей. – Может, маленькие, но растут. Макар, правильно я говорю?
Илюшин задумчиво посмотрел на него, затем на Вику.
– Неправильно, – сказал он. – Большие тоже растут.
Эпилог
«...А у нас, Машенька, ничего особенного не происходит: работа и работа. И зря ты выспрашиваешь меня о новостях, душа моя: знаешь ведь, что новости меня не особенно интересуют, да и не умею я отделить мух от котлет, то есть занимательное от скучного для тебя...
Я тебе, Машенька, вот о чем лучше напишу. Нашел я удивительное место рядом с нашим лагерем. Там, душа моя, мне позавчера открылось удивительное явление. Ты смеешься сейчас, я знаю, а зря: я тебе чистую правду пишу. В общем, поднялся я один пару дней назад в горы, но невысоко, лишь затем, чтобы оглядеться. Мы с Мишкой собрались нашу обыкновенную вылазку устроить в последний день, вот и я решил времени зря не терять и провести, так сказать, маленькую разведку. А здесь все эти дни, что мы работаем, по утрам стоит туман, и мне пару раз больших трудов стоило удержаться, чтобы не выйти с завтрака с ложкой и не попробовать черпать его – до того он густ.
Так вот, милая моя, поднялся я не так чтобы высоко и остановился возле глубокого обрыва. А в обрыве плавает туман. Я уже собрался возвращаться, но тут поднялось солнце, и лучи рассекли туман. И, представь, я увидел, как из тумана поднимается остров – высокий, со скалами, о которые бьются волны; если бы это было похоже на мираж, и то я сказал бы, что миражей такой красоты не бывает, но это был вовсе не мираж, а какая-то удивительная иллюзия. Продолжалась она минуты три, и все это время я стоял там и думал только об одном: как бы показать тебе, душа моя, эту бесподобную красоту. А затем греза растаяла, и стало видно, что мой остров – всего лишь верхушка невысокого пика, а волны под ним – туман в лучах солнца.
И я, ты не поверишь, чуть не заплакал. Не могу тебе толком объяснить, но мой остров – он был так невыразимо прекрасен, будто я всю жизнь мечтал о том, чтобы оказаться на нем, и сам не осознавал своей мечты. А когда осознал и увидел ее воочию, мечта моя исчезла, а вместе с ней и часть радости. И свет, и туман, и синее небо, и вершины самых высоких гор – все это было вокруг моего острова, и он родился из света, тумана, неба... Я путано пишу сейчас, знаю. Но у меня, Машенька, щемило сердце, пока я стоял там и смотрел на него и понимал, что больше никогда не увижу подобной красоты.
Но потом догадался, что такой эффект можно наблюдать не один раз, и все, что нужно для него, – лишь туман и солнце. Осталось мне только уговорить Мишку встать загодя и прийти сюда, а то он собрался невесть какое озеро фотографировать...
...И если все получится, душа моя, то, может быть, я покажу тебе на фотокарточке то, от чего я чуть не расплакался, а ты скажешь, как обычно, что я старый сентиментальный дурак, и будешь совершенно права. Прибавь только – любящий тебя, и будешь права вдвойне. Но я все же надеюсь показать тебе среди прочей ерунды, которую Мишка разрешал мне фотографировать, место, где я был бы счастлив умереть. Пусть даже места этого не существует в нашей жизни, а рождается мой остров на три минуты из гор, тумана и солнца.
До встречи, Машенька.
Всегда твой,
Гена».
Вика аккуратно сложила письмо и положила на тумбочку возле больничной кровати. «Место, где я был бы счастлив умереть». Значит, он там и умер, этот маленький смешной человечек с забавной фамилией, обожавший свою красивую статную жену. Интересно, увидел ли он перед смертью свой остров и не из-за него ли сорвался в расщелину?